Министерство общего и профессионального образования
Свердловской области.
Управление образования Администрации МО «Каменский городской округ».
МОУ «Клевакинская средняя общеобразовательная школа».
Реферат
Уральская природа в творчестве Д. Н. Мамина-Сибиряка.
Исполнитель: ученица 9 класса
Белоносова Елена.
Руководитель: Коровина Н.В.
с. Клевакинское. 2010 г.
Содержание.
стр.
1.Введение 3
2.Основная часть
1) Родина Мамина-Сибиряка 4
2) Начало творческого пути 6
3) Мастерство в изображении пейзажа 7
4) Природа в произведениях малых жанров 9
3.Заключение 16
4.Список использованной литературы 17
Введение.
«Бессмертен поэт, чьи песни – трепет сердца его народа». Глубокая правда заключается в этих лаконичных горьковских словах. Вечными спутниками человечества в его трудном и радостном походе ко все более совершенным отношениям людей становятся писатели, которые во все времена несли боевую службу во имя любви к своим современникам, к своей родине, к своему народу, трепетно отражая самые глубокие его стремления и порывы.
Одним из таких литераторов России был наш земляк Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк, и сейчас почитаемый многими любителями русской словесности. До него отечественная проза в главных своих образах была «среднерусской», географически ограниченной пределами центральной России. Мамин-Сибиряк открыл читательскому взгляду еще один край родной земли – Уральский, для многих далекий, незнакомый, загадочный и необыкновенно красивый.
Цель моей работы: рассмотреть особенности изображения уральской природы в произведениях Д.Н.Мамина-Сибиряка.
Задачи:
1.Прочитать произведения Мамина-Сибиряка.
2.Подобрать литературно-критические статьи, посвященные творчеству писателя; иллюстративный материал.
3.Написать реферат.
4.Познакомить с данным материалом учащихся 9, 11 классов.
Родина Мамина-Сибиряка.
Д.Н.Мамин-Сибиряк родился в поселке Висимо-Шайтанского завода, раскинувшем свои дома на берегах пруда, образованного горными речками Висимом и Шайтанкой. Стоял поселок на границе владений Демидовых, обладавших Нижнетагильскими заводами, и таких же богачей Строгановых, земли которых отделяла всего лишь речка Межевая Утка. Шел 1852 год.
«Мое детство, - писал Мамин-Сибиряк, - прошло в далекой глуши Уральских гор… Небольшой горный завод с пестрым населением, согнанным сюда из разных краев России, точно был вставлен в зубчатую раму вечнозеленых гор. Эта горная панорама являлась первым сильным впечатлением, а с ней неразрывно связывалось представление воли, дикого простора и какого-то размаха». Такое восприятие природы как свободной стихии было отсветом впечатлений тех, кто трудился в фабричных корпусах, выжигал уголь на лесных вырубках, возил готовый заводской металл на Чусовскую пристань, бил шурфы, добывая золото по течению горных речек.
Дом заводского священника, в семье которого родился писатель, пятью окнами глядел на восток, и там виднелись невысокие горы Шульпиха, Осиновая, Соловьева, Белая, Старик-Камень… Горы всегда были перед глазами, оказывались частицей бытия. Казалось, они соучаствуют и самой душевной жизни тех, кто их видит. Они «задумывались» в ненастье и заливались радостным светом, когда выглядывало солнце, и над ними было чистое голубое небо, будто вымытое дождем.
Другие пять окон выходили на запад. Чудилось, что только перевали гору Кокурникову с шиханом наверху – и откроется путь туда, в центры просвещения и культуры, откуда шла книга, несущая знание. Взрослые выписывали и читали «Современник», и будущий писатель еще детским ухом «прислушивался к отзвукам великого движения 50 – начала 60-х годов».
До четырнадцати лет Мамин-Сибиряк почти безвыездно жил в Висиме – так называется сейчас бывший Висимо-Шайтанский завод. Но и во время учебы сначала в Екатеринбургском духовном училище, а потом в Пермской семинарии он летом приезжал на родину. Удалось побывать ему в Висиме и после первого курса медико-хирургической академии в 1873 году.
С ранних лет все шире становился круг его интересов к природе. Лес и горы манили своей незнакомой жизнью. Он уходил ближними наезженными дорогами, и те уводили в тень леса, постепенно переходили в едва обозначенную в буйном разнотравье колею, чтобы стать простой тропинкой, которая наконец оставляла один на один с лесом, светлыми полянами, с незатейливыми цветами, с лесными шорохами, голосами пернатых и журчанием ручьев. Дальние горы вели на шиханы величественных гор, и оттуда до горизонта видны были лишь голубизна неба да зелень и синева лесов, и душа ощущала, как широка жизнь, как много в ней воли и волнующего простора.
Первым учителем в общении с живым миром природы был сосед Николай Матвеевич Дюков, дьячок «по должности», философ по душе, охотник, с бесконечной любовью к той естественной жизни леса, зверей, птиц, которая заставляла забывать и бедность, и свою приниженность, помогала распрямиться, почувствовать себя независимым, обнажала внутреннюю красоту человека.
Этот дьячок нес в себе народное отношение к природе, и оно было возведено у него в степень прочувствованной и потому красивой и покоряющей убежденности. Позднее писатель тоже встречался с такими поэтами в душе, способными заплакать, созерцая оживающую весной природу, полную хлопотливого многоголосья прилетевших с юга птиц. Этими поэтами были простые люди.
Юноша Мамин ходил по горам, поднимался на каменные кручи, припадал к холодной воде родников, вдыхал густой запах нагретой солнцем хвои, прислушивался к ропоту леса, ощущал волнующую прелесть весенней грозы. В походах рождалась любовь к природе, чувство слитности человека с ней.
Охотничьи тропы как-то вывели его на прииск, где служили бывшие студенты Казанского университета, полные воспоминаний о радостных, поднимающих дух шестидесятых годах 19 века, когда демократическая молодежь чувствовала себя «новыми людьми», верными науке, преданными народу, ответственными перед миром. Эти люди открыли будущему писателю возможность еще одного взгляда на природу – взгляда научного, реалистического, соединяющего восхищение и понимание.
Начало творческого пути.
Первые литературные опыты Мамина-Сибиряка относятся еще к годам его учебы в семинарии. Он описывал свое путешествие на лодке по Чусовой от пристани Усть-Утки до Кыновского завода.
В сохранившейся рукописи видна любовь к пейзажу, к живописи словом, которое с тонкостью передавало оттенки состояния бурливой Чусовой – говор струй, шепот осоки, омываемой водой, и причудливого освещения притихшего леса.
В 1875- 1876 годах, когда он учился сначала в Петербургской медико-хирургической академии, а потом на юридическом факультете, ему удалось напечатать несколько рассказов в тонких журнальчиках, даже без подписи. Он рассматривал эти рассказы как средство заработать на жизнь. Но и в них начинающий писатель самым тщательным образом отрабатывает пейзаж. Под влиянием Гоголя его пейзажи подчеркнуто поэтичны, музыкальны. Порой в описаниях природы он переходил на ритмизированную прозу. Такими были первые опыты.
Писательская судьба Мамина-Сибиряка складывалась непросто. В 1877 году он заболел, приехал на Урал, в Нижнюю Салду, куда к тому времени перебралась семья. В начале 1878 года скончался отец, и надо было содержать мать и малолетних брата и сестру. Живя в Екатеринбурге, он зарабатывал на жизнь репетиторством, но продолжал трудиться над рядом задуманных художественных произведений. В 1881 году он сразу заявил о себе как интересный писатель, замеченный многими журналами и газетами. В 1883 году его очерки «Золотуха», «Бойцы» и роман «Горное гнездо» были приняты М.Е.Салтыковым-Щедриным, редактором «Отечественных записок». К концу 80-х годов Мамин-Сибиряк был уже известным автором романов «Приваловские миллионы», «Горное гнездо», «Дикое счастье», «Три конца» и двух томиков «Уральских рассказов». В 1891 году он переехал в столицу, чтобы быть ближе к журналам, иметь литературную среду, которой ему недоставало. Он продолжал работать над уральским материалом, использованным им в романах «Золото», «Хлеб», повестях «Охонины брови», «Братья Гордеевы» и др. Тогда же полно развернулось его дарование как детского писателя.
Мастерство в изображении пейзажа.
Мамин-Сибиряк и в Петербурге не забывал родной уральской природы, постоянно возвращался к ней и продолжал оттачивать мастерство пейзажиста, рисуя «милые зеленые горы».
О школе, которую писатель прошел как пейзажист, он рассказал сам в автобиографическом романе «Черты из жизни Пепко». Это была школа русских художников и писателей – прославленных мастеров пейзажа. Мамин-Сибиряк не пропускал ни одной выставки передвижников, открывавших самую «душу природы». Был он и посетителем Эрмитажа, но сердце его принадлежало все же открытиям соотечественников. Будущий писатель вникал в искусство описания природы Тургеневым, Лермонтовым, Толстым. Двум последним он отдавал предпочтение, их пейзажи остались для него «недосягаемыми образцами».
Трудясь над выработкой собственного стиля пейзажной живописи словом, он старался передать чувство влюбленности в родную природу, состояние тоски из-за того, что любимые Уральские горы так далеко от него. И казалось, что, стоит эти чувства и память о близких сердцу просторах горного края перенести на бумагу, читатель почувствует «величайшее чудо, которое открывается с каждым восходом солнца и к которому мы настолько привыкли, что не замечаем его».
Под серым небом Петербурга с особой остротой переживались воспоминания о «северных сумерках и рассветах с их шелковым небом, молочной мглой и трепетным полуосвещением, северных белых ночах, кровавых зорях».
Опыт любимых писателей подсказывал, что природа определяет многие стороны духовной жизни народа: от песни до «общего состояния духа». В пейзажных картинах русских живописцев разливалась «наша русская поэзия, оригинальная, мощная, безграничная и без конца родная», жило «захватывающее чувство природы».
Но писатель не хотел быть просто «копиистом».
Он опирался не столько на каноны, выработанные великими художниками, сколько на собственные наблюдения «художественного опыта» самой природы. Однажды он резко отозвался о тех, кто самоуверенно и самодовольно, проявляя невежество, не считается с этим опытом. «Наш вкус, - пишет он, - находит дисгармонию в сочетании зеленого и голубого цветов, а природа «опровергает», сочетая синеву неба и зеленого леса и травы почти в музыкальную мелодию».
В очерке «Бойцы», передавая захватывающую тонкую прелесть северного пейзажа, он писал: «Малейший штрих здесь блещет неувядаемой красотой: так в состоянии творить только одна природа, которая из линий и красок создает смелые комбинации и неожиданные эффекты. Человеку только остается без конца черпать из неиссякаемого, всегда подвижного и вечно нового источника».
И все же школа классиков была необходимой. Открытия предшественников и современников накладывались, естественно, на собственный опыт общения с природой, переживания ее души, ее органично сочетанных голосов. Крепло, росло и то особое, тонкое чувство природы, которое так полно проявится в дальнейшем творчестве Мамина-Сибиряка. Это чувство, убеждает нас опыт писателя, нужно не только тому, кто является литератором. Этим чувством должен обладать каждый, кто не теряет связи с родиной, у кого эти связи угнездились глубоко в сердце, кому дорог ее «врачующий простор». Он будет созерцать природу как часть своего бытия и с захватывающим и пронзительно острым чувством восторга отзовется на ее голоса, ее красоту.
Современники, весьма строгие ценители художественной стороны писательского творчества, признавали достоинства его пейзажей. Писательница В.И.Дмитриева в большой статье, подводившей итог всему, что сделал Мамин-Сибиряк, заметила: « Природу он любит и большой мастер ее изображать. Его свежие, насыщенные запахом соснового бора утра, огнистые закаты, точно живой кровью заливающие небо, и пахнущие ландышами лесные уголки, и звонкие потоки, и голубые горные дали полны очарования и красоты». Критик журнала «Кругозор» передавал общее мнение, говоря: «Его дивные описания природы должны занять место в учебниках словесности и в школьных хрестоматиях как образцы классической художественной речи».
Иначе как восторженным гимном способности писателя видеть, чувствовать, живописать природу не назовешь воспоминания известного литератора С.Елпатьевского. Он считал, что Мамин-Сибиряк, как никто другой, владел «древним неутраченным непосредственным чувством природы», в нем много было «от мглистых еловых лесов и белорадостных березок, от горных вершин и угрюмых скал, от уральского камня, от бурных горных речек». Не случайно даже личность писателя рисуется мемуаристом через детали пейзажа его родины.
Пейзажная картина требует большого искусства, в ней проявляется душевный строй художника. Мамин-Сибиряк хорошо выразил эту мысль в своеобразном «отчете» о поездке с екатеринбургским художником В.Г.Казанцевым на озеро Увильды. В очерке «Мертвое озеро» говорится: «Чего проще нарисовать пейзаж, когда художник умеет рисовать и камни, и воду, и зелень, и небо, а между тем это только простая техника. Все мы любим природу, но нужно понимать с тонкостью художественного чутья, понимать ту живую душу, которая незримо витает в этой, по-видимому, мертвой природе».
Сам писатель обладал такими достоинствами художника-пейзажиста. Своеобразие же его в том, что описания природы самым тесным образом слиты у него с рассказом о людях, их судьбах, их духовной жизни.
Природа в произведениях малых жанров.
Читая Мамина-Сибиряка, можно легко заметить, что в романах он скупее на пейзажную живопись. Картины природы здесь – лишь детали отдельных мотивов эпического сюжета, повествования о жизни в целом. Зато в очерках и рассказах, как правило, описание природы, ее стихий, ликов, состояний представляет органическую часть картины. Почти все события в малых жанрах маминской прозы развертываются не в замкнутых рамках комнаты, дома, двора, а вынесены в открытое пространство природного мира.
Так, в «Бойцах» все происходит на палубе барки, стремительно несущейся по бурной весенней Чусовой. В «Золотухе» жизнь течет на прииске, в полуоткрытых балаганах старателей, в самом тесном соседстве с лесом, горами, водой. Развиваются в природной среде события «Леса», «Грозы», «Первых студентов», «На шихане», «Золотой ночи» и др.
Такое включение человека в мир природы своеобразно «надстраивает» его личность, делает свободнее, значительнее. Пейзаж играет также большую роль в создании образа автора-рассказчика, сближая его восприятие природы с переживаниями изображенных им людей.
Частое обращение к широким, размашистым зарисовкам горных панорам, уводящих взгляд наблюдателя за горизонт, способствует утверждению великолепной мысли о том, что человек познает себя, свои масштабы через
природу. Писатель ведет своего читателя от картин быта, от показа скованности человека тяжелыми условиями труда в другой, бесконечно расширяющийся мир предметного живого пространства, и временность угнетенного состояния становится очевидной, а ценности свободы выступают убеждающе.
Можно заметить, что писатель, рисуя широкую панораму гор и лесов, непременно говорит и о человеке. В «Золотухе» после пейзажной зарисовки встретится наблюдение, что «присутствие людей оживляло всю картину и делало ее даже красивой, как проявление самой кипучей человеческой деятельности». Тут же, рассматривая окружающие его просторы, видя всю прелесть «зеленых валов» и «зеленоватой дымки горизонта», где уже трудно различить, где кончались горы и начиналось небо, он продолжает: «Но как ни хороша природа сама по себе, как ни легко дышится на этом великом просторе, под этим голубым бездонным небом – глаз невольно ищет человеческого существования среди этой зеленой пустыни…» Он часто объединяет в пределах одной фразы мысли о своем понимании народа, его истории, условий труда, сопряженных с существованием именно в данных естественных условиях.
Следует вспомнить, что тяготение к панорамной пейзажной живописи было унаследовано русским художественным реализмом еще от классицизма, склонного к «повествованию» от сменяющих друг друга планов к постепенной детализации при очень широком охвате действительности.
Но Мамин-Сибиряк усвоил и новые принципы пейзажистов-передвижников с их главным вниманием к «душе природы», к сближению ее состояний с переживаниями людей.
Однако ориентация на сопоставление природных состояний с душевным миром личности могла иметь и имела разные корни, а отсюда и различающие художников установки. Мамина-Сибиряка привлекала не душа отдельного человека, а, можно сказать, наша общая душа, формы проявлений которой рождаются в глубинах народной жизни.
М.М.Пришвин, приветствуя участников научной конференции, посвященной Мамину-Сибиряку (1941), назвал особенностью писателя выражение им чувства «домовитости». В самом деле, для писателя характерно, что он рассматривает весь окружающий мир как дом, а людей – как участников таких процессов жизни, носителей таких принципов, которые способны их соединять чувством «домовитости», - принципов труда и твердых нравственных устоев, выработанных в его ходе.
Одинокий созерцатель, углубляющийся в природу, старается как можно больше вникнуть в ее поэтические, говорящие сердцу детали. Маминский же наблюдатель природы – персонаж или сам автор, что встречается чаще, - стремится прежде всего ощутить динамичность природных явлений, их ритм, упорядоченность, организованность, видит природу, ее содержание и значение взглядом трудового человека.
Начав с обозначения точки, где находится повествователь, писатель рассказывает, что за пейзаж развертывается вблизи, потом дальше и дальше, пока глаз не выведет, выражаясь языком художников, в просторы «общего плана». Встречается и обратное построение: от самого широкого плана, обзора всего, что находится вокруг, автор идет к более узкому, к частным картинам, а затем и к отдельным деталям. Свойства его пейзажа не исчерпываются динамичностью, подвижностью самого взгляда писателя, склонностью к охвату пространства. «Если смотреть на Рассыпной камень снизу, так и кажется, что по откосам горы ели, пихты и сосны поднимаются отдельными ротами и батальонами, стараясь обогнать друг друга. От них сторонится лепечущая нарядная толпа берез, лип, осин, точно бесконечный девичий хоровод. Нехорошо только одно, что вся эта картина точно застыла, охваченная заколдованным сном в самый горячий момент». ( «Горное гнездо»).
Можно видеть, как внимателен Мамин-Сибиряк к переходным состояниям природы. Он, мастер утренних пейзажей, замечает, как «дрожит и переливается» воздух, прогретый солнцем, как все «залито ликующим светом», и даже трава и листья деревьев становятся самой «зеленеющей радостью». Утро у него – символ свежести и бодрости. Строя пейзаж в утреннем освещении, он обращает внимание на постепенное изменение картины. «Начало светать, - пишет он, - восточная сторона неба сделалась серой, потом побелела, и только мало-помалу через эту предрассветную белесоватую мглу начали сквозить розовые тона занимавшейся зари».
Утро радует Мамина-Сибиряка чистотой красок, мягкостью линий, новым рождением жизни, на время притихшей ночью. Но ночь при этом остается в памяти как пора тишины и покоя. Писатель избегает резких границ между ночью и днем – его увлекает созерцание самого движения пробуждающегося живого, активности природы.
Еще более выразительно описаны у него закатные часы, время надвигающейся ночи – «торжественного покоя». Горы в это время становятся фиолетовыми, приобретают фантастические очертания, туман скатывается в долины и ущелья, небо сначала темнеет, чтобы стать ярко-голубым в фосфоресцирующем свете звезд и матовом блеске Млечного Пути.
«А летняя чудная уральская ночь была так хороша, была полна такого божественного покоя! Мягкий сумрак покрывал все кругом, придавая предметам самые причудливые формы, до каких не в состоянии подняться самая богатая фантазия». («От Урала до Москвы»).
Можно смело сказать, что писатель тяготеет к пейзажным «ноктюрнам». Вот он пишет весеннюю белую ночь с ее «чарующей прелестью». Хорошая, «как хорош бывает крепкий сон», она полна «божественного покоя». В его ночных пейзажах встречается образ красавицы, которая «щедро рассыпала кругом себя дары и блестки своей красоты». Он ощущает чудную поэзию ночного бытия природы и человека, когда «все кругом… торжественно- хорошо строгой, молитвенной красотой», которая «царит в дремучем лесу по ночам».
Однако ему мила не только умиротворенная гармоничность покоя и неподвижности притихшего, отдыхающего леса, облаков, гор. Он видит своеобразную гармонию и в страстных всплесках мощи природы, в нарушении обычного течения ее жизни. Одним из любимых предметов Мамина-Сибиряка как пейзажиста была гроза, «буйная, молодая», «вся радостная, сверкающая, полная таинственной силы». Он с любовью описывает ее приближение, когда все в природе замирает в притихшем ожидании, когда солнечный закатный луч борется с мрачно нависшими облаками, бросающими тень на землю. В это время горы точно вспыхивают при каждом всполохе, потом накатывается косая полоса дождя, раздается удар грома, как будто обвалился какой-то невидимый каменный свод. Динамика грозовых пейзажей Мамина-Сибиряка придает им особую поэтичность. «Я родился и вырос в горах и много видел гроз, но такую ожесточенную грозу видел в первый раз. Весь лес точно вспыхивал от молний, как один громадный костер, а небо падало на землю громадной тяжестью, как, вероятно, упал бы каменный свод. Являлось какое-то щемящее сознание собственной ничтожности и беззащитности». («Хозяин»).
Любит писатель и весну, несущую с собой радостно-хлопотливое оживление, и лето с его зрелой полнотой, свободным и легким движением белых облаков, и дни осени, когда пылают листья осины, становятся прозрачнее леса, в криках собирающихся к отлету птиц слышна тревога. Меньше внимания он уделяет зимнему состоянию природы. Видимо, не столь часто приходилось бывать писателю в зимнем, строго заснувшем лесу. Оставались только впечатления декабрьских каникулярных дорог от Екатеринбурга до Висима через Таватуй, Карпушиху, Веселые горы…
Писатель в восьмидесятые годы много путешествовал и побывал в горах Южного Урала, на вершине Иремели, в степях Башкирии, на Северном Урале близ Чердыни. Эти посещения обогатили его палитру. Он остро чувствовал различие в природе отдельных мест, своеобразное влияние созерцательной красоты на человека, на народную философию. Так, живописуя раздолья Камы, ее вечно подвижные воды, Мамин-Сибиряк замечает: «Как ни хороши наши уральские озера, но в стоячей воде нет размаха, нет зовущего в неведомую даль таинственного голоса». Дальше развивается мысль о связи природы и поэзии. «Около таких могучих рек вместе с вековыми лесами выросла и сложилась своя поэзия, цикл духовных представлений и особый склад приподнятого душевного строя».
Рассматривая степные просторы, ощущая, что там, за горизонтом, все продолжается степь, и нет ей конца и края, писатель высказывает несколько парадоксальную мысль, что не случайно философия степных народов своеобразно эгоцентрична, так как ставит созерцателя в равной удаленности от всего, что его окружает.
Живая связь природы и человека проявляется в такой черте пейзажной поэтики Мамина-Сибиряка, как постоянные сравнения природных явлений с деятельностью человека, с ее результатами. Мы привыкли к другому: душевные состояния человека сравниваются с теми или иными состояниями природы: «буря на сердце», «ласка, как солнечный луч», «чистая, как утренняя заря». Мамин-Сибиряк почти всегда делает по-иному. Видит падающую звезду и сейчас же находит сравнение: «точно кто в темной комнате зажигал спичку о стену». Первые крупные капли дождя напоминают ему «дробь далекого выстрела». Небо у него «чистое, ясное, точно расшитое серебряными блестками по голубому бархату». Понимая, что для некоторых читателей такое сравнение может прозвучать как банальное, он тут же останавливает внимание на том, что «такой шелковистый отблеск бывает только на нашем бледном северном небе».
«Очеловечивание природы» порой достигается у Мамина-Сибиряка простым переносом на нее действий человека: после грозы «горы улыбались», гибкие деревца, эта «лесная молодежь», «лукаво шептались между собой», «свежая зелень… сбежалась сюда».
Внимание писателя к тем или иным формам жизни природы, описанию ее состояний и перемен лежит в основе эмоциональных переживаний, определяемых контактами: человек – природа, природа – человек. Эти переживания не только заложены в характере пейзажной живописи, но часто вынесены на поверхность, описываются впрямую, от автора – рассказчика. Он все время напоминает, что созерцание природы и соучастие во всей ее жизни играет громадную роль в духовном состоянии личности, увеличивает разнообразие эмоциональных переживаний, проявлений ума, тонкости в общении с другими.
Пожалуй, наиболее часто Мамин-Сибиряк говорит о чувстве умиротворенности, покоя, радостной отрешенности от мелких волнений. Именно эти чувства, по его мнению, утверждают «свежее и светлое чувство жизни». Затихание человека перед гармоническим миром природы невольно отодвигает память о невзгодах, болях, заботах, оставленных у порога в мир прекрасного. Входя в уральский лес, автор «оживает в нем душой и телом», отрешается от «суеты сует наших городов». Здесь, в лесу, утверждает рассказчик, «чувствуешь себя безотчетно хорошо», точно перенесся совсем в другой мир, разом стряхнув с себя треволнения, которые одолевают в обыкновенное время. «Все зелено кругом, все радостно, как в годовой праздник, и не хочется ни о чем думать. Хорошо, и только… Точно сам растворяешься в этой зеленой пустыне». («Медвежий угол»).
Возникает доброе чувство сопричастности к тому, что делается вокруг.
Человек сопереживает «радостное и праздничное» обновление, испытываемое зеленым миром растений после того, как прошел дождь. В лесу он чувствует себя «желанным и дорогим гостем, а не чужаком, вторгшимся в закрытые от посторонних взглядов интересы, надежды, радости живой природы. Порой душу наблюдателя «щемит тоска», но это состояние не только человека, а и всей природы, как-то притихшей и поникшей во время затяжного дождя, под низкими свинцовыми тучами, в сумрачной мгле туманов.
В произведениях Мамина-Сибиряка встречается идея противоположности гармоничного, тонко устроенного мира природы и дисгармонии социального строя, мира несвободы, подавления. Над зверством людей задумываются его герои. Но писатель все же далек от мысли, что разумная человеческая деятельность на благо людей невозможна, что лишь стихия свободы, естественности – то, что надо человеку, что свой мир люди могут и должны строить только по законам природного бытия. Рассказ «В чужих душах» не оставляет на этот счет никаких сомнений. Мягкий сумрак летней ночи, беззаботная песенка птички на рассвете навевают мысль о могучем покое природы. Но есть в этой картине нечто «недосказанное, скрытое», и писатель напоминает о далеко не мирном существовании живых существ. Скорее именно этот естественный порядок не оставляет надежды на другие формы жизни. За размышлениями же о социальных неурядицах всегда теплится народная по происхождению мысль о возможности мирной, разумной, свободной жизни человека.
Но и природа врачует человека. Параша, сошедшая с ума от барского насилия, в лесу, трудясь, оживает душой. («Лес»). Хлопотливая жизнь птицы, прилетевшей весной, подымает все хорошее в душе старого сторожа на Сайме («Малиновые горы»).
Созидательные силы природы наводят писателя на мысль, что они похожи на труд человека. Рисуя Чусовую, он сравнивает «гладкую массивную кручу ее берегов» со «стеной какого-то гигантского города», камни которого «точно выложены человеческими руками». Его радует созерцание силы, бурных состояний, катаклизмов природы. Он, подобно лермонтовскому Мцыри, «обняться с бурей был бы рад». В пейзажных рисунках постоянно встречаются эпитеты, выражающие чувство изумленной радости при столкновении со стихийной мощью живых сил реки, леса или грозовых туч. Торжествует не впечатление подавленности, а ощущение приобщенности к этой мощи, которая становится как бы частью самой личности.
Этот союз с миром живого на земле принимает у героев произведений писателя форму заботы о веточке, деревце, птице, ее гнезде, сознания ответственности за сохранность и развитие живого вокруг. Люди не растворяются в окружающем их мире. Они хозяева здесь – рачительные, разумные, понимающие язык природы, ее внутреннюю законосообразность.
Встречаются у писателя гневные слова против тех, кто, не думая о завтрашнем дне, губит лес, воду, зелень. Но ему близка и другая, оптимистическая мысль об ответственном самовосстановлении природы. О таком возобновлении срубленного леса говорится в его детской «Лесной сказке». Он показывает вырубку, на которой разумный человек оставил одинокие зрелые деревья. Им рисуется пробивающаяся травка, всходы «пришельцев» - осин и берез, рассказывается, какая борьба идет между ними, как спешат расти, обгоняют лиственные породы красивые сосны, которые вновь завоевывают прежнее пространство. Такой оптимизм определяется не только верой в самоисцеляющие силы природы, но и в науку, в неизбежное торжество человеческого знания, разумного хозяйствования, при котором интересы людей и природы оказываются едиными.
Обращается к науке и смело вводит ее определения в пейзажные зарисовки автор и там, где вслед за первым впечатлением идет более детальная «проработка» природных образований. Он вначале опишет россыпи камней по склонам гор, издали похожие на реки, стекающие с вершин. Потом приведет ближе, покажет циклопические размеры отдельных глыб, скажет об их происхождении. Такие естественно-научные справки не назойливы. Они служат не столько «просвещению», приобщению к конкретным знаниям, сколько указывают на слитность эстетического восприятия и разумного проникновения в мир природы. «Представьте же размеры той страшной силы, которая прорыла такие коридоры в самом сердце гор! В некоторых местах горная порода выветрилась под влиянием атмосферических деятелей, превратившись в губчатую массу, в других она осыпается, как старая штукатурка. На некоторых скалах вполне ясно обрисовано расположение отдельных слоев; иногда эти слои идут в замечательном порядке, точно это работа не стихийной силы, а разумного существа, нечто вроде циклопической гигантской кладки». («Бойцы»).
От научных объяснений увиденного Мамин-Сибиряк свободно переходит к вопросам философии природы и бытия человека. Во многих случаях он обращает внимание на то, что сама тишина застывшего леса или истома замершего в полдень, притаившегося в тени живого «невольно заставила мысль уходить внутрь, в тот мир, который открывается только перед лицом вот такой природы». Самые глубины душевных состояний, в которых человек, вовлеченный в круговерть дел, в привычный городской быт, не всегда может дать отчет, становятся неожиданно ясными, ценными, требующими особенно бережного отношения. Природа дает толчок напряженной душевной работе личности. Даже характер самого мышления, чувствования меняется в лесу, на горных склонах. Писателю кажется, что «домашний» образ мысли сменяется иными, позволяющими выразить его в сравнении: «мысли роятся, как выпущенные из клетки птицы».
В очерке «На огонек» поставлен вопрос: почему «человек ночью чувствует себя и меньше, и ничтожнее?» Писатель размышляет, выходя за пределы «бытового» объяснения. Отграниченный от ближайших деревьев, кустов, сплетения веток, чащи, сливающейся в неразличимое целое, человек как будто перестает ощущать себя частью всего того, что покрывает землю, и рождается ощущение «малости и приниженности». Но ночь и свет огня невольно уводят взгляд человека в бездонное пространство темного неба, «мерцающего напряженным фосфоресцирующим светом», и душа человеческая обретает новое стремление стать частью бездны, полной звезд, ощутимую привязанность к пространству миров.
Порой «растворение» в природе рождает чувство причастности теперь уже не к земле, не к звездам, мирам и высокому небу, а к истории народов, к складу их мыслей, к их поэтическим «грезам и сказкам».
Встречи с природой дают ключ к пониманию духовной жизни народа. Мамин-Сибиряк пишет: «Нужно видеть Чусовую весной, чтобы понять те поэтические грезы, предания, саги, песни и целые религиозные системы, которые вырастают около таких же речек так же естественно и законно, как этот сказочный богатырь-лес».
Кочевая жизнь степных народов, какими, по мнению писателя, были и русские, оставила след в духовном состоянии человека: именно отсюда пришла волнующая душу «неопределенная тоска по какой-то воле, по каком-то неведомом просторе и, вообще, по чем-то необъятном».
Устремляя взгляд в ночное небо, рассказчик в очерке «На большой дороге» замечает, что мы привыкли к нему и не замечаем это «сверкающее чудо», «тайну всяческих тайн». Отсюда мысль его перебрасывается к сходству человека и Вселенной: «рядом с неизмеримой и безграничной огромностью» космоса стоит внутренний мир человека, «бездну призывающий и бездну отражающий». Человек не всегда сознает, что в душе его живет громадное содержание, невидимыми нитями связанное с природой, миром, Вселенной в их прошлом, настоящем и даже будущем. Сознание это рождается от встречи с природой лицом к лицу.
Заключение.
Как видно, Мамин-Сибиряк умел быть и философом. Природа для него не только ближайшее окружение. Связи с ней многообразны, определяют силу, размах, глубину, достоинство душевного мира и одного человека, и народной, коллективной души.
Отношение к живущему на земле вырастает у Мамина-Сибиряка в живой патриотизм, начинающийся с любви к месту, где родился и бродил по полям, лесам и горам, где приобщился к тайнам жизни. Бесконечная сердечность в любовании природой предполагает, что вызывает ее именно эта природа, эти ее красоты.
Писатель хотел, чтобы и мы любили Урал, призывал художников видеть его своеобразие. «Урал еще ждет своего художника, который воспроизведет на полотне его оригинальные, полные своеобразной прелести и суровой поэзии красоты», - писал он. Мамин-Сибиряк сетовал, что мощь и суровая красота Чусовой, гор, в которых она прорывала русло, северного леса, взобравшегося на скалы, светлых, прозрачных тонов голубого неба не нашла человека, который понял бы это и передал в красках и линиях.
Все пейзажи Мамина-Сибиряка утверждают красоту Урала, открывают сердце человека, который любит ее, заставляют верить в разумное единство людей и природы, вызывают глубокий трепет души, всегда привязанной к природе.
Список использованной литературы
1.Дергачев, И.А. Д.Н.Мамин-Сибиряк. Личность. Творчество. Критико-биографический очерк. Свердловск, Средне-Уральское книжное издательство, 1997. – 304с.
2.Зеленые горы, пестрый народ: В поисках связующих нитей: По следам путешествий Д.Н.Мамина-Сибиряка / Авторы очерков Черноскутов, А.П., Шинкаренко, Ю.В. – Екатеринбург: Издательство «Сократ», 2008. – 480с.
3.Литература Урала. Очерки и портреты / Под ред. Созиной, Е.К., Лейдермана, Н.Л. – Екатеринбург: Издательство Уральского университета, Издательство Дома учителя, 1998.
4.Щенников, Г.К. История русской литературы 19 века: 1870-1890-е годы. – Екатеринбург: Издательский дом «Сократ», 2000. – 400с.
